ЧАСТЬ XХI
...Были и другие открытия, так или иначе тронувшие ее душу. Но главное, теперь любое событие дня отзывалось в ней музыкой. Она звучала радостью, и печалью, и нежностью, и еще тысячью разных мелодий. Это была музыка Жизни. И самым большим чудом было, что звучала она не из соседского окна, не из чужой машины, а внутри нее.
Когда-то Ане представлялось, что человеческое счастье напрямую зависит от умения выходить на баланс. Чтобы актив совпадал с пассивом, а дебет с кредитом. Чтобы как в философии Дзэн, всегда ровное настроение. Теперь эта бухгалтерия чувств показалась ей нелепой, желанное равновесие - протертым супом без вкуса и запаха. А понятие «покой» связывалось со словом «вечный». Там не было никакой музыки, там царила тишина смерти.
А ее верные спутники, упоительные грезы, оказались дешевыми искусственными цветами, вроде тех, что продают и покупают на кладбищах в знак любви к мертвым.
С болью и тоской пришло к ней осознание, что ее солидное, приличное существование протекало в чем-то вроде бомбоубежища, темного, тесного, в сору и паутине. Теперь, когда она вышла из него, за железобетонной дверью на нее обрушился мир. Он пах на разные лады, и звенел на разные голоса, он был громкий, яркий и непредсказуемый. Он был полон таинственных посланий, которые Ане, вырви глаз, нужно было разгадать.
***
Теперь Аня занималась с упоением. Она как будто пыталась вспомнить то, чего она не знала, но что так ждала. Ей это зачем-то было очень надо!Аня перестала быть типичным пациентом психотерапевтической группы. Она была одной из немногих избранных, кто действительно всеми силами выбирался из отмеренного судьбой, семьей, характером. Она с кровью сдирала свой приросший к телу панцирь. Под ним дрожали слабые, покрытые нежным пухом, крылья.
Теперь Аню не привлекало ни блестящее рубище Золушки, ни ее сомнительная карьера. Аня хотела быть Чайкой. Только не Чеховской, а Ричарда Баха «по имени Джонатан Ливингстон». Она рвалась ввысь. Чтобы когда-нибудь захлебнуться ветром, и высотой, и свободой. И броситься в крутое пике. И почувствовать – «Я могу», и ощутить – «Я есть»…
Ане зачем-то это было надо.
Не так часто у нас в практике это случается. И каждый раз это вызывает у меня, психотерапевта, бурю эмоции – благодарность, восхищение, уважение… До слез.
***
Ей открывались неизвестные ей пласты жизни. Оказалось, в этом мире много миров. Они существовали одновременно, при этом не пересекались. Аню это почему-то мучило. У нее не укладывалось в голове, каким образом в одном пространстве могли существовать высокие мысли, великие идеи, искусство, науки… И то сонное, плоское существование, в котором она жила столько лет?Аня обнаружила, что в каждом из миров все главные понятия измерялись по разным лекалам. В каждом мире была своя мера, свое представление о радости и горе, любви, успехе в жизни. То, как жили Гоген или Ван Гог, у ее мужа вызывало брезгливое презрение. Интересно, что вызвал бы он у них? Получалось люди из разных пространств, были как с разных планет.
Так вот в чем смысл понятия «другое измерение»! Но разве их было только два – это и другое? Она помнила, как в детстве ее заворожило великое открытие Шлимана - на месте древней Трои девять городов один над другим. Теперь она откапывала свою Трою. Раскопкам не видно было конца, и Аню, столь ратующую за скорый и конкретный результат, это не тяготило. Как настоящего археолога ее радовала любая крошечная находка - осколок другой культуры, обрывок рукописи на неизвестном языке. Она добывала кусочек информации, и должна была найти ему место в общей картине.
Постепенно перед ней вырисовывались очертания мироздания - причудливые хитросплетения великого, убогого и безликого. Мир виделся ей клубком противоречий, но это уже не пугало и не раздражало ее. Волновало.
***
Ей чудилось, что она идет по бесконечной анфиладе разных комнат - залов, горниц, покоев, светлиц, палат. Там были не только свет, пение и чудные картины, как обещал Куприн. Ей встречались и слезы, и разбитые сердца. Но больше всего было несостоявшихся судеб и неприкаянных душ. И опять ее тревожили болезненные вопросы последнего времени. Почему? За что? Вопросы, на которые не было, не могло быть правильных ответов. Только предположения.В ее обострившейся памяти всплыла цитата кого-то из русских философов (Розанов? Бердяев? Владимир Соловьев?): «Мы рождены для… - (она забыла для чего, но это было что-то очень важное). Она даже помнила, как дальше звучала фраза: «И насколько мы не исполнили… (Любви? Своего предназначения?) мы томимся и маемся на этом свете. Ад не за гробом, а сейчас».
Она бы уточнила цитату, но не знала, у кого искать. Впрочем, это было неважно, ибо больше всего ее задела мысль об аде, который «не за гробом, а сейчас». Она стала развивать эту мысль: если ад не на том свете, а на этом, то, как он выглядит? Следующая мысль была столь неожиданной, сколь потрясающей. Люди боятся боли, поэтому придумали ад, как ужасные физические страдания. Не зря там фигурируют жаровни и котлы: самые мучительные пытки - огнем.
А что, если ад хитрее и коварнее, и рядиться в то «простое счастье», к коему стремиться большинство. Покой и стабильность. Существование в пространстве, где изо дня в день те же лица, разговоры, мысли. На математическом сленге: дурная бесконечность.
Да это же тема Сартра! Аня вспомнила тягостное ощущение от его пьесы, и даже ее название: «За закрытыми дверями». Ну, да, там описывался ад. Получалось, вечная, гарантированная неизменность - это и есть ад?
Продолжение…
