Вся наша жизнь - сплошной детектив!
На занятиях артсинтезтерапии за 2-х летний курс мы пишем 5 пьес. Одна из них – детектив. Здесь вашему вниманию представляются монологи из психологических детективов группы Тау, написанных на занятиях АСТ.
По законам жанра все персонажи детектива попадают под подозрение в убийстве. Вынужденные оправдываться, они раскрывают перед нами всю свою подноготную.
В монологах- исповедях описываются ситуации и конфликты, взятые из личного опыта. По законам драматургии они несколько утрируются, но ненависть и зависть, страх и отчаяние, которые звучат в них – настоящие. Оказывается, они никуда не делись, оказывается, они до сих пор приносят боль...
«Фантастические тексты!!! Перечитал и опять не поверил, что так могут выражать себя без дрессуры литфака и ВГИКа», - сказал о них Дмитрий Васильевич, театральный художник (пост «Счастье - это просто»)
А еще даю ссылку на наш сайт: посмотреть
Там отрывки из мелодрам, детективов, комедий, трагедий в стихах,... Почитайте, кому охота. Оцените уровень, до которого может дорасти среднестатистический человек, если развивать у него творческое начало. А если учитывать, что до наших занятий никто из данных авторов ничего никогда не писал...
Дело ведь не в том, что так писать стали, а в том, что ТАК формулировать и выражать свои чувства и мысли научились.
Масштаб Личности равен масштабу мышления!
…Да ты хоть знаешь, какая она была? Я ее когда в первый раз увидел, остолбенел. Красивая, аж, что дух захватывало! Рядом с ней у меня ноги подкашивались. Сначала смеялся над собой. У меня же все под контролем, я человек приличный - что еще за глупости? Помню, как я ее поцеловал в первый раз. До сих пор трясет, как вспомню: жар какой-то безумный внутри. Я ни есть не мог, ни спать. Пил только воду.
Замуж она выскочила с радостью, но я видел – не любит. Неделями со мной не разговаривала, а я все просил: поговори со мной, что я не так сделал? Плакал, как маленький, а она улыбалась.
Знаешь, какая она была? Обольстительная гадина. В нее влюблялись все: женщины, мужчины, дети, животные...
Помнишь, какие тем летом были грозы? Так вот, я брал велосипед и в дождь ехал в лес, на озеро. Молнии во все небо, а меня трясет от любви и ужаса, как будто в водоворот затягивает. Падаешь в ледяную воду с разбегу, а не трезвеешь. Я чуть не помешался тогда.
Потом фотографии эти… мерзость. Простил. Поехали с ней в круиз, две недели вместе. Разговаривали до утра и не могли наговориться. Вот сейчас вернулись в город, а она опять холодная. И опять тоска бетонная, глухая. Хотел застрелиться, но струсил. А вчера она призналась, что у нее с зимы роман с 17-летним мальчиком. И что «он ей надоел уже своей любовью». Этот мальчик мне пишет, что сходит без нее с ума... и я его утешаю... нам всем уже пора в больничку, как ты считаешь?
Я чуть не умер, чуть с ума не сошел, но я бы никогда ее не убил. Потому что она - это самое лучшее, самое восхитительное, что было в моей жизни! Думал, пусть изменяет, пусть забирает всё, только пусть будет со мной.
А теперь ее нет, и у меня ничего не осталось. Пустота черная, глухая. Я больше никого… никогда…
Л. Б.
Ты когда-нибудь ходил на расправу, зная, что тебя сегодня будут бить? Идешь не потому, что смелый, а потому, что если не придешь – будет хуже. Так что лучше так, сжать зубы и пойти. Там главное - не разреветься от обиды. В башке все плывет, горит, плавится, тело тяжелое. А потом какое-то безумное, очень долгое унижение: стадо, выстроенное полукругом, и впереди эта мелкая дрянь, тупая и агрессивная. Все как в замедленной съемке, кадры как клеймо впечатываются в мозг, чтобы потом тысячу раз прокручиваться и доводить до сумасшествия своей четкостью.
А самое страшное было знаешь что? Там, за первым рядом, стояли мои друзья и молча наблюдали. Тишина была гробовая. А я все ждала, что кто-то подаст голос, все надеялась, что нас станет хотя бы двое.
Но мои друзья молчали. Те, за кого я дралась, кто должен был стоять сзади, сбоку, рядом, где угодно, только не в зрительном зале! Молчали. А за мной, за мной был - дверной косяк. Это я с ним, оказывается, была одной крови! Треск в голове стоял невыносимый, мир крошился. Я поняла тогда – друзей на свете не бывает.
А эти, кого я приняла за друзей, я на них не обиделась. За что? Они даже не мыши, они хомяки. Трусливые, глупые, в катышках дерьма в шерсти. К ним нужно относиться так, как они этого заслуживают. Играть, когда есть настроение, и запирать в аквариум, когда надоели. Их можно пинать - они для этого созданы, они же все терпят. Вот и пусть терпят, пока не накопят сил, чтобы хотя бы пискнуть в ответ. Их можно презирать в лицо, а они сожрут это.
Убить хомяка? Ха-ха-ха, как смешно, какая высокая честь! Убить это ничтожество, значило бы признать её человеком – да я бы лучше сдохла, чем ей такой подарок сделала...
К. К.
А как-то раз навстречу нам идут знакомые ее. «Что это за кавалер у тебя такой?» - говорят. А она отвечает, до меня и не сразу-то ответ ее дошел, мол, знать не знаю, привязался. Они меня толкают, а я не чувствую ничего, не вижу, только слова ее «знать не знаю» будто пилой меня распиливают на мелкие-мелкие стружки и ветер по земле разметает, топит в лужах, мешает с грязью.
Я и учился-то, и рвался, только чтобы ей доказать, что стою чего-то, чтоб ей не стыдно за меня было. Плевать я на должность хотел, я на всю жизнь так и остался маленьким комочком на скамейке в электричке, прижимающим к себе кулек с «Каракумом». Ка-атька…
О. Я.
Я рано вышла замуж. Бесконечная готовка, уборка, дети – моя жизнь сомкнулась до удавки диаметром от дома до рынка. Муж был всем доволен, даже потолстел – потому что его представления о семье сбывались: жена занимается домом, а умытые, причесанные дети прибегают поиграть исключительно по его желанию. Он стал самым сильным неандертальцем в своей стае – добыл мамонта, завоевал самку и дал потомство. Больше ничего ему было не надо. Он перестал разговаривать со мной, прикасаться ко мне, отгораживался телевизором, футболом, чем угодно. Я чувствовала, что нужна ему как статусный аксессуар, которым можно похвалиться, а потом убрать в карман.
Я выла днем и ночью, как дикий зверь, но он не обращал внимания – ведь корма у меня было достаточно. А у меня под кожей выкручивались склизкие пиявки – не давали мне ни сесть, ни лечь, они сосали мою кровь, и все внутри зудело и раздражало, хотелось биться об стену со всей силы, чтобы размазать их всех и, наконец, успокоиться. Я боялась сказать мужу, как мне плохо в глухом пластиковом вольере с табличкой «Семья». Он бы не понял. Вот так, однажды он отшвырнул ногой нашего щенка, за то, что тот кинулся к нему, а муж только пришел с работы. Щенок ударился об стену и умер. Рыдая в ванной от боли и бессилия, я захотела убить его – задушить подушкой во сне, изо всех сил вдавить в кровать, пока вены на запястьях не перестанут пульсировать. Я пошла в спальню и вдруг увидела, что он уже мертв – несвежее тело, слюна течет изо рта, запах отсыревшей пепельницы и наплевательский храп. Я расхотела к нему прикасаться и ушла спать к детям. А утром, переспавшая боль, придушила пиявок тяжелым песком...
Прошло 20 лет – и сейчас мне уже все равно: жив он или мертв, потому что для меня он умер тогда, вместе со щенком. Оставьте меня все в покое!
М. Ф.
До сих пор кусками помню врача, кабинет, черные шторы. Глаз, говорит, открой! А мне страшно открывать, мне страшно смотреть через него. И никто так и не спросил: «Ну, ты как, парень?» А я так и не ответил: «Да, типа, все в порядке!» А он бы мне сказал: «Ты молодец, терпишь, зеленый сидишь, а не ревешь». Так закричать хотелось: «Мама, спаси меня!» Но она мне давно сказала: «Ненавижу тех, кто ревет». Понимаете, «ненавижу». Значит, все эти пытки я должен был терпеть молча. Как солдат, как на войне.
Я потом понял - я от всего этого не повзрослел. Я - отсидел.
Большой уже был, смотрел передачу про вьетнамскую войну. Они когда её проиграли, американцы эти, они сделали вид, что войны не было. Только потом поняли, что неправильно это. И устроили парад победы. Плюнули, что война была неправильная, и устроили. Солдаты, они же не виноваты, что так получилось, им же вернуться оттуда надо. Я тогда первый раз разревелся. Потому что это счастье, когда тебе дают вернуться с войны, неважно, победил ты или нет, ведь ты там был!
А я… я все никак не могу вернуться с какой-то богом забытой войны. Я не могу найти дорогу назад. И никто мне не говорит такую простую фразу: «Парень, ты знаешь, ты – молодец, что все это выдержал…»
К. К.
Та последняя весна была такая тихая, а он высох совсем и уже не срывал злобу на нас, был такой родной, как когда-то. Приготовил мне обед – я только с учебы вернулась. Знаешь, такая простая еда: яйца вареные и горошек. Мне так приятно было, «папа, ну ты даешь!» Обнять его хотелось, но неловко. А ночью он умер. У меня все тело кричало как ошпаренное кипятком, каждая клетка и еще миллион клеток внутри нее. Километры, клубки боли….
И среди всего этого ясная и радостная мысль: «Наконец-то!». Я обрадовалась, понимаешь? Я, сука, обрадовалась, что все это закончилось, что друзей теперь можно приводить! Когда эта мысль возникла, у меня все внутри обрушилось от самой себя. Как будто ветер завыл в доме, который только что был теплым и родным.
С тех пор я дома не была ни разу. Там кровать, на которой он умер. И там же в воздухе висит, навеки впечатанная в стены, моя мысль: «Наконец-то». Там мне всегда 15 лет. И не у кого просить прощения...
Л. Б.
В седьмом классе я пошла в новую школу. Меня в классе не приняли. Не травили, но и не замечали. У меня тогда было ощущение корабля, потерпевшего крушение в огромном ледяном море. Первые полгода я не помню совсем: что было, как училась. Меня спас мой сосед по парте − мы решали задачи наперегонки, играли в морской бой, он пугал меня зашприцованными лягушками. И в душе начало теплеть.
А потом было 23 февраля. Мы с девчонками договорились, что будем дарить цветы. Я выращивала подсолнух – кладешь между мокрыми ватками семечку, ставишь под лампу и ждешь, пока проклюнется, белым робким завитком, а потом смелым росточком. Он вырос! С бархатными листьями, а желтой любопытной головой он всегда следил за солнцем. Укутав потеплее, несла его, а внутри радостное ожидание, как удивится и обрадуется… Удивились все. Среди вялых зимних гвоздик он говорил о чем-то неприличном. Он не знал об этом и так же с интересом дружелюбно держал свою головку.
А мой сосед не обрадовался, взял, несмотря в глаза, что-то промямлил. И круг молчания.
На перемене никто не подходил ко мне. Будто я была заражена чем-то. Только в конце наша вездесущая староста подошла и сказала, что он просил поговорить, что я ставлю его в неловкое положение.
И я избавила его от этого позора. Чуть качнула парту, цветок начал падать, и мне казалось, что это происходит так медленно, как в кино. Мой подсолнух даже успел обернуться на меня и доверчиво удивиться – что же это такое происходит? И удар. Комья земли на полу, сломанный стебель. Я несла осколки в мусорное ведро и смеялась вместе со всеми, мы никому с тобой такие не нужны, мы уроды. Я раздвоилась в тот момент: одна часть меня смеялась, а другая приросла к осколкам и летела обломками в мусорное ведро. Мы были уродами, наше место в мусорном ведре.
И вот когда на прошлой неделе я вернулась домой, то вдруг ощутила, как разжимаются пальцы, и я лечу в мусорное ведро. Но ведь урод − не я! Уроды – это вы! Вы − чертовы уроды! Я ненавижу вас! Это ваше место в мусорном ведре!
Да, это я убила, я подпилила стропы…
О. Я.
А тут проект этот. Новую лабораторию построили. Весь цвет туда собрали. Представляешь? Туда даже техничкой не попасть. И наш проф туда уезжал, и двух человек с курса с собой брал. Такой шанс! Задание на три месяца дали. Как я жил тогда... Как в забытьи. Я же не по земле ходил! Не жрал, ночами не спал – не надо было. Как наркомана трясло перед дозой, я насытиться не мог. Мне сокурсники: «Ты устал, такая нагрузка». Идиоты – от этого не устают! От этого − чем больше ешь, тем больше хочется. Как три месяца пролетело – не помню. Только лучшего времени у меня не было. Ответ так и не пришел… Я расстроился, а все равно благодарен был − за время это, за эту маяту.
Я уже давно не тот молодой смешной выскочка. Я старое равнодушное чудовище, мне ничего не надо, кроме как лежать в своей берлоге. У меня со всеми отличные отношения, мне на все пофиг. Думал, не задеть уже.
А вчера, когда приехал домой, ручку у нее на рабочем столе искал, книги упали, и из них конверт, а на нем печати институтские. Я аж похолодел…
Достаю, а там уведомление, что я зачислен в тот проект и приглашение, с числом давним. У меня все в глазах перекосилось. Я прошел, я заслужил, меня там ждали!!! И не дождались, другого взяли. Потому что я, дебил, когда работу высылал, адрес домашний написал…
А еще на приглашении, поверх всех печатей, поверх подписи ректора знаете, что было?! Ободочек от заварки и подтеки чайные. Она на него кружку с чаем ставила, чтоб стол не заляпать…
Я не знаю, может она не специально, просто забыла отдать. Но так мне стало больно – за вот того себя, который как вечно мокрый цыпленок мыкался, тыкался… И все время плевки получал. И тут ярость такая! Встал – соляной кислоты плеснул в кружку с чаем. Получи вон за того за меня, которому что-то от жизни нужно было. Кого я не знаю, где теперь искать. На, давись кровью, выблевывай, как я, все твои тычки всю свою жизнь. Давай, мне теперь тоже ничего не страшно.
Тюрьма? А чем моя нынешняя жизнь отличается от зоны?
К. К.
По законам жанра все персонажи детектива попадают под подозрение в убийстве. Вынужденные оправдываться, они раскрывают перед нами всю свою подноготную.
В монологах- исповедях описываются ситуации и конфликты, взятые из личного опыта. По законам драматургии они несколько утрируются, но ненависть и зависть, страх и отчаяние, которые звучат в них – настоящие. Оказывается, они никуда не делись, оказывается, они до сих пор приносят боль...
«Фантастические тексты!!! Перечитал и опять не поверил, что так могут выражать себя без дрессуры литфака и ВГИКа», - сказал о них Дмитрий Васильевич, театральный художник (пост «Счастье - это просто»)
А еще даю ссылку на наш сайт: посмотреть
Там отрывки из мелодрам, детективов, комедий, трагедий в стихах,... Почитайте, кому охота. Оцените уровень, до которого может дорасти среднестатистический человек, если развивать у него творческое начало. А если учитывать, что до наших занятий никто из данных авторов ничего никогда не писал...
Дело ведь не в том, что так писать стали, а в том, что ТАК формулировать и выражать свои чувства и мысли научились.
Масштаб Личности равен масштабу мышления!
…Да ты хоть знаешь, какая она была? Я ее когда в первый раз увидел, остолбенел. Красивая, аж, что дух захватывало! Рядом с ней у меня ноги подкашивались. Сначала смеялся над собой. У меня же все под контролем, я человек приличный - что еще за глупости? Помню, как я ее поцеловал в первый раз. До сих пор трясет, как вспомню: жар какой-то безумный внутри. Я ни есть не мог, ни спать. Пил только воду.
Замуж она выскочила с радостью, но я видел – не любит. Неделями со мной не разговаривала, а я все просил: поговори со мной, что я не так сделал? Плакал, как маленький, а она улыбалась.
Знаешь, какая она была? Обольстительная гадина. В нее влюблялись все: женщины, мужчины, дети, животные...
Помнишь, какие тем летом были грозы? Так вот, я брал велосипед и в дождь ехал в лес, на озеро. Молнии во все небо, а меня трясет от любви и ужаса, как будто в водоворот затягивает. Падаешь в ледяную воду с разбегу, а не трезвеешь. Я чуть не помешался тогда.
Потом фотографии эти… мерзость. Простил. Поехали с ней в круиз, две недели вместе. Разговаривали до утра и не могли наговориться. Вот сейчас вернулись в город, а она опять холодная. И опять тоска бетонная, глухая. Хотел застрелиться, но струсил. А вчера она призналась, что у нее с зимы роман с 17-летним мальчиком. И что «он ей надоел уже своей любовью». Этот мальчик мне пишет, что сходит без нее с ума... и я его утешаю... нам всем уже пора в больничку, как ты считаешь?
Я чуть не умер, чуть с ума не сошел, но я бы никогда ее не убил. Потому что она - это самое лучшее, самое восхитительное, что было в моей жизни! Думал, пусть изменяет, пусть забирает всё, только пусть будет со мной.
А теперь ее нет, и у меня ничего не осталось. Пустота черная, глухая. Я больше никого… никогда…
Л. Б.
…Друзья? Я тебе расскажу сказочку про друзей. Про тех, которые настоящие.
Ты когда-нибудь ходил на расправу, зная, что тебя сегодня будут бить? Идешь не потому, что смелый, а потому, что если не придешь – будет хуже. Так что лучше так, сжать зубы и пойти. Там главное - не разреветься от обиды. В башке все плывет, горит, плавится, тело тяжелое. А потом какое-то безумное, очень долгое унижение: стадо, выстроенное полукругом, и впереди эта мелкая дрянь, тупая и агрессивная. Все как в замедленной съемке, кадры как клеймо впечатываются в мозг, чтобы потом тысячу раз прокручиваться и доводить до сумасшествия своей четкостью.
А самое страшное было знаешь что? Там, за первым рядом, стояли мои друзья и молча наблюдали. Тишина была гробовая. А я все ждала, что кто-то подаст голос, все надеялась, что нас станет хотя бы двое.
Но мои друзья молчали. Те, за кого я дралась, кто должен был стоять сзади, сбоку, рядом, где угодно, только не в зрительном зале! Молчали. А за мной, за мной был - дверной косяк. Это я с ним, оказывается, была одной крови! Треск в голове стоял невыносимый, мир крошился. Я поняла тогда – друзей на свете не бывает.
А эти, кого я приняла за друзей, я на них не обиделась. За что? Они даже не мыши, они хомяки. Трусливые, глупые, в катышках дерьма в шерсти. К ним нужно относиться так, как они этого заслуживают. Играть, когда есть настроение, и запирать в аквариум, когда надоели. Их можно пинать - они для этого созданы, они же все терпят. Вот и пусть терпят, пока не накопят сил, чтобы хотя бы пискнуть в ответ. Их можно презирать в лицо, а они сожрут это.
Убить хомяка? Ха-ха-ха, как смешно, какая высокая честь! Убить это ничтожество, значило бы признать её человеком – да я бы лучше сдохла, чем ей такой подарок сделала...
К. К.
…Как я к ней рвался! Полгода вкалываешь, чтобы денег накопить, покупаешь в магазине ее любимые «Каракум», килограмм, на все, добираешься потом на электричках пять дней... А она выйдет к тебе на лестницу, и на секунду не можешь ее взгляд поймать, стоишь как щенок побитый, виляешь хвостом робко. Сердце готово вырваться, обнять. Ты же у меня одна, я же для тебя - да все, что хочешь! Хочешь – в окно выпрыгну, может, тогда заметишь? А она отстранится – и не пробиться. Счастье, когда до электрички провожала, хоть минуту, хоть секунду с ней побыть подольше, хоть с такой отстраненной, далекой…
А как-то раз навстречу нам идут знакомые ее. «Что это за кавалер у тебя такой?» - говорят. А она отвечает, до меня и не сразу-то ответ ее дошел, мол, знать не знаю, привязался. Они меня толкают, а я не чувствую ничего, не вижу, только слова ее «знать не знаю» будто пилой меня распиливают на мелкие-мелкие стружки и ветер по земле разметает, топит в лужах, мешает с грязью.
Я и учился-то, и рвался, только чтобы ей доказать, что стою чего-то, чтоб ей не стыдно за меня было. Плевать я на должность хотел, я на всю жизнь так и остался маленьким комочком на скамейке в электричке, прижимающим к себе кулек с «Каракумом». Ка-атька…
О. Я.
…Я хотела убить его, но не сейчас, а лет двадцать назад, пока была молода, и могла прожить по-другому свою жизнь.
Я рано вышла замуж. Бесконечная готовка, уборка, дети – моя жизнь сомкнулась до удавки диаметром от дома до рынка. Муж был всем доволен, даже потолстел – потому что его представления о семье сбывались: жена занимается домом, а умытые, причесанные дети прибегают поиграть исключительно по его желанию. Он стал самым сильным неандертальцем в своей стае – добыл мамонта, завоевал самку и дал потомство. Больше ничего ему было не надо. Он перестал разговаривать со мной, прикасаться ко мне, отгораживался телевизором, футболом, чем угодно. Я чувствовала, что нужна ему как статусный аксессуар, которым можно похвалиться, а потом убрать в карман.
Я выла днем и ночью, как дикий зверь, но он не обращал внимания – ведь корма у меня было достаточно. А у меня под кожей выкручивались склизкие пиявки – не давали мне ни сесть, ни лечь, они сосали мою кровь, и все внутри зудело и раздражало, хотелось биться об стену со всей силы, чтобы размазать их всех и, наконец, успокоиться. Я боялась сказать мужу, как мне плохо в глухом пластиковом вольере с табличкой «Семья». Он бы не понял. Вот так, однажды он отшвырнул ногой нашего щенка, за то, что тот кинулся к нему, а муж только пришел с работы. Щенок ударился об стену и умер. Рыдая в ванной от боли и бессилия, я захотела убить его – задушить подушкой во сне, изо всех сил вдавить в кровать, пока вены на запястьях не перестанут пульсировать. Я пошла в спальню и вдруг увидела, что он уже мертв – несвежее тело, слюна течет изо рта, запах отсыревшей пепельницы и наплевательский храп. Я расхотела к нему прикасаться и ушла спать к детям. А утром, переспавшая боль, придушила пиявок тяжелым песком...
Прошло 20 лет – и сейчас мне уже все равно: жив он или мертв, потому что для меня он умер тогда, вместе со щенком. Оставьте меня все в покое!
М. Ф.
…Я всю жизнь ей чужой. Помню, как-то приперся домой с проволокой в глазу. Как на меня орали! Как будто я что-то испортил. А я… холод в глазу от железяки и мокрый ужас внутри. Я же нечаянно. Несся к лестнице, а там эта штука намотана, я прямо глазом в нее. Ну, я молодцом - не реву. А внутри хуже некуда, комкает, жует, ужас, а убежать некуда. Скорей бы уже выяснилось, что там. Уж пусть как будет, только не ждать!
До сих пор кусками помню врача, кабинет, черные шторы. Глаз, говорит, открой! А мне страшно открывать, мне страшно смотреть через него. И никто так и не спросил: «Ну, ты как, парень?» А я так и не ответил: «Да, типа, все в порядке!» А он бы мне сказал: «Ты молодец, терпишь, зеленый сидишь, а не ревешь». Так закричать хотелось: «Мама, спаси меня!» Но она мне давно сказала: «Ненавижу тех, кто ревет». Понимаете, «ненавижу». Значит, все эти пытки я должен был терпеть молча. Как солдат, как на войне.
Я потом понял - я от всего этого не повзрослел. Я - отсидел.
Большой уже был, смотрел передачу про вьетнамскую войну. Они когда её проиграли, американцы эти, они сделали вид, что войны не было. Только потом поняли, что неправильно это. И устроили парад победы. Плюнули, что война была неправильная, и устроили. Солдаты, они же не виноваты, что так получилось, им же вернуться оттуда надо. Я тогда первый раз разревелся. Потому что это счастье, когда тебе дают вернуться с войны, неважно, победил ты или нет, ведь ты там был!
А я… я все никак не могу вернуться с какой-то богом забытой войны. Я не могу найти дорогу назад. И никто мне не говорит такую простую фразу: «Парень, ты знаешь, ты – молодец, что все это выдержал…»
К. К.
…Убить сестру из-за квартиры? Чушь. Я в этом доме не была лет десять. Не могу там находиться. У нас отец там умер. Мне тогда было 15 лет. Знаешь как это? Это когда пять лет ходишь мимо его кровати и прислушиваешься, дышит ли. Это когда ночью у него припадок, а утром тебя отправляют в школу, как обычно. Ты плачешь, а тебе говорят: ты ему ничем не поможешь. Ты. Ничем. Не. Поможешь. Поняла? Топай давай.
Та последняя весна была такая тихая, а он высох совсем и уже не срывал злобу на нас, был такой родной, как когда-то. Приготовил мне обед – я только с учебы вернулась. Знаешь, такая простая еда: яйца вареные и горошек. Мне так приятно было, «папа, ну ты даешь!» Обнять его хотелось, но неловко. А ночью он умер. У меня все тело кричало как ошпаренное кипятком, каждая клетка и еще миллион клеток внутри нее. Километры, клубки боли….
И среди всего этого ясная и радостная мысль: «Наконец-то!». Я обрадовалась, понимаешь? Я, сука, обрадовалась, что все это закончилось, что друзей теперь можно приводить! Когда эта мысль возникла, у меня все внутри обрушилось от самой себя. Как будто ветер завыл в доме, который только что был теплым и родным.
С тех пор я дома не была ни разу. Там кровать, на которой он умер. И там же в воздухе висит, навеки впечатанная в стены, моя мысль: «Наконец-то». Там мне всегда 15 лет. И не у кого просить прощения...
Л. Б.
… Какие мы чувствительные! Кажется, ты не был таким, когда тебе на прошлой неделе пришла в голову мысль разослать мое письмо по всему офису? Мне ничего не оставалось, как посмеяться вместе с вами, до крови впиваясь ногтями в ладони. А потом я пришла домой и вспомнила, это ведь было уже со мной…
В седьмом классе я пошла в новую школу. Меня в классе не приняли. Не травили, но и не замечали. У меня тогда было ощущение корабля, потерпевшего крушение в огромном ледяном море. Первые полгода я не помню совсем: что было, как училась. Меня спас мой сосед по парте − мы решали задачи наперегонки, играли в морской бой, он пугал меня зашприцованными лягушками. И в душе начало теплеть.
А потом было 23 февраля. Мы с девчонками договорились, что будем дарить цветы. Я выращивала подсолнух – кладешь между мокрыми ватками семечку, ставишь под лампу и ждешь, пока проклюнется, белым робким завитком, а потом смелым росточком. Он вырос! С бархатными листьями, а желтой любопытной головой он всегда следил за солнцем. Укутав потеплее, несла его, а внутри радостное ожидание, как удивится и обрадуется… Удивились все. Среди вялых зимних гвоздик он говорил о чем-то неприличном. Он не знал об этом и так же с интересом дружелюбно держал свою головку.
А мой сосед не обрадовался, взял, несмотря в глаза, что-то промямлил. И круг молчания.
На перемене никто не подходил ко мне. Будто я была заражена чем-то. Только в конце наша вездесущая староста подошла и сказала, что он просил поговорить, что я ставлю его в неловкое положение.
И я избавила его от этого позора. Чуть качнула парту, цветок начал падать, и мне казалось, что это происходит так медленно, как в кино. Мой подсолнух даже успел обернуться на меня и доверчиво удивиться – что же это такое происходит? И удар. Комья земли на полу, сломанный стебель. Я несла осколки в мусорное ведро и смеялась вместе со всеми, мы никому с тобой такие не нужны, мы уроды. Я раздвоилась в тот момент: одна часть меня смеялась, а другая приросла к осколкам и летела обломками в мусорное ведро. Мы были уродами, наше место в мусорном ведре.
И вот когда на прошлой неделе я вернулась домой, то вдруг ощутила, как разжимаются пальцы, и я лечу в мусорное ведро. Но ведь урод − не я! Уроды – это вы! Вы − чертовы уроды! Я ненавижу вас! Это ваше место в мусорном ведре!
Да, это я убила, я подпилила стропы…
О. Я.
… Мать, она же золотая медалистка, идеальная девочка, первая красавица... Весь мир у её ног. Какое будущее ей предрекали! А что получилось? Учительница в сельской школе. Как же она всех вокруг ненавидела за эту свою жизнь. Ей ведь так дерьмово тут было. И на чем держался её вшивый мирок? А на чем держатся все вшивые мирки – на том, что у всех остальных должно быть так же дерьмово. И кого не прощают вшивые мирки? Правильно – выскочек. Я и был выскочка, глупый смешной выскочка. Я карабкался, когтями и зубами я карабкался вверх. Угадайте, кого это бесило больше всего? Где мне мешали больше всего? Правильно, дома. И ведь не в прямую. Не грубо. Нет, тихим голосом, вскользь, как будто и не обо мне даже. Что-нибудь вроде: «Я тут в газете прочитала − ученые исследование провели среди горилл, про альфа-самцов. Так вот − желание быть первым − это биология, обычная животная жажда власти, не больше. Люди от другого радость получать должны».
А тут проект этот. Новую лабораторию построили. Весь цвет туда собрали. Представляешь? Туда даже техничкой не попасть. И наш проф туда уезжал, и двух человек с курса с собой брал. Такой шанс! Задание на три месяца дали. Как я жил тогда... Как в забытьи. Я же не по земле ходил! Не жрал, ночами не спал – не надо было. Как наркомана трясло перед дозой, я насытиться не мог. Мне сокурсники: «Ты устал, такая нагрузка». Идиоты – от этого не устают! От этого − чем больше ешь, тем больше хочется. Как три месяца пролетело – не помню. Только лучшего времени у меня не было. Ответ так и не пришел… Я расстроился, а все равно благодарен был − за время это, за эту маяту.
Я уже давно не тот молодой смешной выскочка. Я старое равнодушное чудовище, мне ничего не надо, кроме как лежать в своей берлоге. У меня со всеми отличные отношения, мне на все пофиг. Думал, не задеть уже.
А вчера, когда приехал домой, ручку у нее на рабочем столе искал, книги упали, и из них конверт, а на нем печати институтские. Я аж похолодел…
Достаю, а там уведомление, что я зачислен в тот проект и приглашение, с числом давним. У меня все в глазах перекосилось. Я прошел, я заслужил, меня там ждали!!! И не дождались, другого взяли. Потому что я, дебил, когда работу высылал, адрес домашний написал…
А еще на приглашении, поверх всех печатей, поверх подписи ректора знаете, что было?! Ободочек от заварки и подтеки чайные. Она на него кружку с чаем ставила, чтоб стол не заляпать…
Я не знаю, может она не специально, просто забыла отдать. Но так мне стало больно – за вот того себя, который как вечно мокрый цыпленок мыкался, тыкался… И все время плевки получал. И тут ярость такая! Встал – соляной кислоты плеснул в кружку с чаем. Получи вон за того за меня, которому что-то от жизни нужно было. Кого я не знаю, где теперь искать. На, давись кровью, выблевывай, как я, все твои тычки всю свою жизнь. Давай, мне теперь тоже ничего не страшно.
Тюрьма? А чем моя нынешняя жизнь отличается от зоны?
К. К.
Отозвалось.
(Анонимно)
Катерина.
И это единственный рассказ, в котором содержится переосмысление автором сюжета убийства и освобождение чувств ("Это ваше место в мусорном ведре!").
А для чего в рассказах задавалась тема убийства?
"Здесь вашему вниманию представляются монологи из психологических детективов группы Тау, написанных на занятиях АСТ."
И пойти поучиться тоже хочется )))
(Анонимно)
Катя К.
Re: больше всего понравилось
(Анонимно)
В отрывке К.К. о матери просто каждая строчка - это крик боли, горечи, отчаяния, даже страшно от этого вопля... До слез.
Страшно, потому что это о предательстве самого близкого человека самым близким человеком. Страшно от понимания того, что личная неустроенность родителя переносится на ребенка - если у нее не сложилось быть лучшей, так и ребенок не должен реализовать свои возможности, а вдруг он превзойдет родителя. Предательство тем страшнее и больнее, чем ближе тебе человек,
который его совершил.
Ощущается боль от того, что предали, подставили в отрывке К.К. о друзьях, в отрывке о Катьке.
Очень горько от изображения семьи у М.Ф., муж кажется уже и неживым, это скорее животное, без чувств, способное убить другое живое существо. Да и героиня - загнанный зверь. И безысходность, отчаяние, из этого адова круга выхода нет. А ведь внешне, признаки типа благополучно сложившейся жизни присутствуют... И семей таких легион... Страшно оттого, что это правда,когда люди живущие вместе не видят, не чувствуют, не понимают друг друга, и это становится привычным и нормальным.
И подсолнух.., подсолнух - живой, трогательный и беззащитный, странно, но единственно человечный из всех героев отрывка. И
автор мужественнен, признавая свое предательство.
В отрывке про проволоку хочется прочитать продолжение, потому что не ясно, почему в герое такое состояние внутреннее как на войне. Боль от одиночества, непонимания...да, но с кем воюет герой?
Во всех отрывках чувства,ощущения героев выпуклы, обнажены. Поражает еще некоторая жесткость авторов по отношению к себе,..и к другим.
Не каждый, наверное, сможет так о себе, я, например, не могу.
Катерина.
но с кем воюет герой?
Он и не воюет - это скорее самоощущение обреченного на смерть или бессмысленные страдания; потеря себя (предательство своих чувств) переживается как смерть. Помните, у Высоцкого есть слова - "это я не вернулся из боя?" Еще близка этому самоощущению песня А.Корфа "Господа дирижеры" (http://mlmusic.38th.ru/snd_/ak05mt/ak05mt03.mp3)
очень обидно за героя. хорошо,что это только рассказ.
И насчет безопасности тоже нарекания имели. Ведь безопасность сейчас, в большинстве случаев, подменена политкорректностью:"Не говори мне ничего неприятного про меня, тогда я тебе тоже ничего не скажу".
А у нас никаких поглаживаний авансом, все только по факту и по делу. И если человек халтурит, ему так и говорят. И если с ним тяжело и неприятно работать в группе (в театральных этюдах, например) - ему так и говорят.
У нас одна из целей - выйти на честность - по отношению к себе, к людям, к жизни. Только тогда можно плыть дальше и глубже. А результат вот он, налицо - в монологах.
(Как видите, не зря артсинтезтерапия относиться к стресообразующей психотерапии!)...
Мне в отрывке про друзей, про подсолнух и про конверт с чайными подтёками совершенно неожиданно сильно отозвалась ненависть и боль от предательства себя и другими. Я даже не ожидал, что все эти отрывки окажутся такими близкими и родными. Читал, сопел и говорил про себя, сжимая зубы: «Да, да, да! На тебе, сука, кислоты в чай!». Больно было, когда автор осколки и обломки себя скидывал в мусорное ведро и было ощущение, что я когда-то тоже это делал. Иногда аж скулы сводило. И это презрение к хомякам – я смутно помню, что у меня было в жизни предательство друзей. Только у меня не хватило мужества их презирать, я остался с ними дружить.
И как всё чётко, мощно и вкусно сделано! Я вам завидую. Спасибо вам и желаю вам сил побольше на этом пути.
Глеб.
Хочется отметить буквально все: и про подсолнух и про мать-предательницу и про ненастоящих друзей. Тут уже много по этому поводу сказали. Но вот почему-то немного обидно, что никто не выделил истории про конфеты "Каракум" и поездки на велосипеде в грозу. Мне это близко - захватывающая тебя всего любовь, которая наталкивается на безразличие, холодность. И неизвестно еще какой исход лучше - когда тебя совсем отвергают или когда вроде принимают, но живого отклика ноль, тебя просто терпят, до поры до времени...
Но на этом посте я просто не выдержала. Мало того, что разревелась (проняло окончательно на истории с подсолнухом), так еще и ошарашило внезапной честностью, искренностью к своим чувствам. Поймала себя на том, что близко многое, но на каждую историю у меня сидит внутреннее трусливое и тоскливое "но". Про друзей - да, предавали. Но я до сих пор не призналась себе, как можно тех предателей презирать (может, это все-таки я виновата? может, придут и реабилитируют меня?). Про войну и мать - да я до сих пор на этой войне, хотя уже вполне взрослая тетка со своей семьей, а до сих пор тот маленький солдат жуткой войны со взрослой беспомощностью и предательством. Трудно себе честно признаться, стыдно. Ты ведь ДОЛЖНА быть - вот такой и такой. Любить родителей, иначе ты неблагодарная эгоистка, прощать врагов, иначе ты злючка и никто с тобой водиться не будет. Прогибаться и переливаться в удобную форму. Собой быть можно. Но где-то глубоко внутри, не здесь, не сейчас, не с этими людьми.
Быть честной с собой страшно, это влечет за собой не только новое внутреннее устроение, но и новые отношения с окружающим миром и людьми. Но я все-таки надеюсь, что прорвусь...